***

Пробили склянки. Это чайная ложка почесала бока стакана, гоняя сахар по дну. Ровно через десять минут рыжие тараканы собирались справить мухины сороковины. А пока готовились, шастая туда-сюда без видимых дурному глазу причин.

– Нехорошо получилось – оборвали нам римское песнопение на полуслове, – в полном расдудымии наконец выжал из себя Беломор. – Хотелось бы закончить на мажорной ноте. Кто у нас, Космос, мажор, как не ты? 

– Знаете, товарищ Беломор, я, конечно, дико извиняюсь, но в такую минуту паясить перед публикой не намерен.

– Может, ты, старая, а? Тебе к горькому не привыкать.

– Ты же умный мужик, Беломорушка, хоть и поклонник Пушкина. По-твоему, я всю свою горечь женскую на перцовку да на пластырь извела? Нет, есть у меня еще молотый в пороховницах, а горошек – в пакете хранится! Сам знаешь – за одного молотого двух не молотых дают. Вот такая она, народная такса.

– Вот холера его дери! Не-ет! – без финального жирного апофеоза никак нельзя… Подожди…  буфет, у тебя ж там где-то в шухлядке наперсток завалялся?.. Открывай… О, о-о-о – это не он блестит? Ну-ка, подковырни…

Семен Семеныч! Сколько зим, сколько лет, сколько штопаных штиблет!

– Здравствуйте, товарищ Беломор. Чем заслужил внимание такого большого товарища к такой мелкой персоне? Хотите новый мундир к ноябрьским?

– Да не строчи ты, Семеныч. Тут, понимаешь, другая канва, другой стежок.

– Понимаю, понимаю – наше чека никогда не спит, и есть срочная необходимость сшить новый заказ белыми нитками. Но вы же знаете – у меня язва…

– Погоди ты со своей язвой!..

– Я-то готов ждать, сколько надо готов, она не может…

– Сколько тебя, Семеныч, знаю, ты все о болячках.

– Вам, как большому коммунисту, скажу по-большому:

Мы много плачем, слишком много стонем,

Но наш народ, огонь прошедший, чист.

Недаром слово «жид» всегда синоним

С святым, великим словом «коммунист».

 

– Сема, прекрати свои выпердосы!..

– Замечу вам, это даже не мои. Это Маргариты Алигер[1]… На минуточку, спросите у нее, Рита вам скажет. Когда она сказала про Зою, ей дали Сталинскую премию…

– Гражданин Шнайдер!!!..

– С этого надо было начинать…

­– Как портному с многолетним стажем, вдобавок фронтовику, поручаю вам заключительное выступление, так сказать, подведение итогов культурно-массового мероприятия под названием «Вечный Рим – Москва, социализм – транзит на пути к бессмертью коммунизма»! Как вам тема?

– А что б вы мне были здоровенькими. Какими нитками товарищи изволят?

– Красными, Семеныч, непременно красными!

– Я вас умоляю, будут вам красные нитки.

– И стегани так, чтобы душа развернулась!

– Сделаем лучше, чем Сергей Иванович, Марк Самойлович и незабвенный Исаак Осипович. Хотя лучшее – враг хорошего. Спросите в Житомире, вам это подтвердят. Ну, так я приступаю:

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянках, в окопах, в тайге,

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске.

Но Москвою привык я гордиться

И везде повторяю слова:

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!..

 

Ликование римлян взорвалось клокочущим вулканом. Везувий захлебнулся бы собственной лавой от досады.

– Эта хохма когда-то станет гимном Москвы, – тихонечко звякнул наперсток. – Спросите в Бердичеве, вам скажут… Вы не знаете, в какую сторону от Москвы Бердичев? Я на вас удивляюсь. Вы не знаете, где живет тетя Соня?..

Но Семена Семеновича Шнайдера уже давно никто не слушал…

 

***

Рыжие тараканы справляли сороковины по Жужжу. Расселись чин-чинарем вокруг бублика с маком, как подобает по-людски: свято место покойного – пусто, кавалер – дама, кавалер – дама, кавалер… Причем жены с мужьями рядом не моги, вилки не подавать, не нажираться, усопшего не хулить и свои хули держать при себе. И это правильно, ибо у каждого в голове свои тараканы и каждый видал покойного при жизни со своего шестка. К тому же некоторые имели возможность не только видать, но и вертеть по-всякому, и даже (о боже!) иметь в виду.

Грянувший жирным апофеозом финал и последовавшее вслед за этим ликование толпы не то чтобы испортили тараканам поминки, но маком от бублика кое-кто из них подавился. И не от жадности, нет – от неожиданности. Попробуйте улепетывать с набитым ртом – поймете. Подавившимся тараканам было вдвойне обидно, так как они не могли понять природы возникшей шумихи. Мнения разделились: просто разбежавшиеся тараканы считали, что шумиха поднялась, собственно, из-за самого жирного апофеоза. А разбежавшиеся и подавившиеся считали причиной шумихи сам факт окончания культурно-массового мероприятия. По их мнению, этот факт и спровоцировал бурную радость толпы. В целом, положа руку на желудок, нужно признать, что тараканы (особенно рыжие) были рьяными сторонниками мудрой государственной политики, проводимой партией и правительством, особенно в идеологическом секторе. Все эти пленумы, собрания, заседания, съезды и субботники держали сограждан в плену иллюзий вдали от дома. А дома хозяйничали тараканы!

Рыжая прусоматка Юдифь хладнокровно и методично, точно гвоздь в голову Олоферна, вдалбливала в головы своих отпрысков морде-мардохейщину – основу основ тараканьей жизни. При этом прусоматка не упускала случая упомянуть об идейной подоплеке принципов выбора мест обитания.

– Люблю активистов! – говорила она. – Чем больше времени человек задействован на общественных мероприятиях, тем меньше он торчит на кухне. Поселяйтесь в домах общественных активистов. Они есть наша земля обетованная, где каждый день – Восьмое марта[2], Пурим[3] и Шаббат[4]! Плодитесь и размножайтесь, дети мои! Шабаш!!!

Средь шумного бала на поминках жирного апофеоза вновь испеченные римляне совершенно забыли о наперстке. А ведь именно он – маленький наперсток, исколотый иголками, исполосованный стежками-дорожками, выкрещенный и выстеганный суровыми нитками всех мастей, внес добрую ложку смальца в общий котел общественного борща.

Воспользовавшись оказанным ему всеобщим невниманием, наперсток спрятался к себе в шухлядку с глаз долой.

А Беломор чихвостил синеглазку.

– Ну ты, синеглазка, – полная торба, картофельная твоя душа. Это ж надо на радостях до такого опуститься, чтобы по полу из авоськи раскатиться! Ты его хоть раз мыла, прежде чем такое свинство разводить? Сама в грязи растешь и грязь свою плебейскую разносишь.

Синеглазка сыпалась, каталась по полу – терпела. А потом как закатит Беломору в лоб:

– Нужно еще разобраться, кто из нас больше плебей. Меня сам Великий Петр из Европы привез и в Стрельне как лекарственное растение выращивал. И называл меня не картошкой, как у вас, плебеев, принято, а земляным яблоком. Я, может, быть потомок тех райских яблок, которые с дерева в благодатную землю упали.

– Ньютона тоже ты осенила? – поддымнул Беломор.

– Если бы я его по башке треснула, то он не только закон земного тяготения отсиропил бы, но и царства небесного открахмалил.

– Синеглазка, ты глазки-то свои бесстыжие с полу пособирай… Надулась как бульба, гляди не лопни.

– И вовсе я не синеглазка. Ганнибальша я!

Плебеи и даже сам патриций с недоверчивой завистью взглянули на картошку.

– Это правда, – подперчила старая перечница. – Могу подтвердить.

– Давай, тверди – любопытно, – согласдымился Беломор.